Осадчий Алексей Павлович (5.10.1930 г.р.)

Как началась война

Война началась мне было 11 лет, я учился в третьем классе. Мы жили на краю города, третий дом от края по Красной улице, и ходить на Карла Маркса в сторону базара - это называлось у нас ходить в город. Там сейчас уже магазины застроены, а тогда там был НарСуд, одноэтажное здание на Щетинкина, а со стороны Карла Маркса калитка туда была, и около той калитки почему-то я увидел мобилизованных мужиков. Сразу ведь начали звать в армию, мобилизовать вернее, и они там на гармошке играют, слезы бабы льют, а мне это так в душе отметилось, я запомнил проводы эти. Гармошка играет, частушки поют.

Что изменилось в вашей семье

Состав семьи у нас был «большой» – мать и я. Мой брат ушел в армию - еще войны не было, и он служил на западной границе. У нас было последнее письмо оттуда треугольничком – как война началась, конвертов нету, разрешили треугольнички. Письмо напишет, свернет треугольничком и высылает.

Брата сразу на третий день войны взяли в плен. Мать спросила, почему нету писем, ей сообщили, что он пропал без вести. Потом, после войны, когда я начал интересоваться судьбой брата, мне сообщили, что на третий день войны он попал в плен. 24 июня их забрали в плен, до января он пробыл в лагере, а в январе умер. Я писал в ГДР и спросил, от чего там умирали военнопленные? Ну, отчего – от болезней, от плохого питания, питались брюквой, больше ничего не было. Все это было отражено в ответе на мой запрос о судьбе брата. Там написали, что такого-то числа освободили Шталах, и там приказ, номер, обнаружили, что Осадчий умер. А раз умер, значит, что он не служил немцам. Мы не знали, что он умер, мы знали, что пропал без вести. В восьмидесятые я только узнал.

У нас к концу войны Осадчих не осталось. Как началась война, дядьку моего крестного забрали, семья была четверо детей, детей тетки разобрали и увезли туда, где они жили, а жили они в Средней Азии. Деда посадили, бабушка тоже туда уехала, остальные сразу жили в других местах.

Как учились

Наша школа, четвертая, сейчас ее уже нету, она была деревянная и наверху одна комнатка была, второй этаж. И сразу нашу школу закрыли, там разместилась казарма. Мы туда если приходили, то видели, что мужики там военную форму примеряют, шагистикой занимаются на плацу. Тогда четвертая школа стояла на Алейском, а до самого Рубцовского площадь была абсолютно пустая. И вот я помню, учились мы в школе с печным отоплением, и в большие морозы там не всегда было тепло. Шестой класс, мы уже считали себя взрослыми, потому что седьмой был уже выпускной. А так как у нас радио в доме нашем не было, я не знал, какой мороз на улице, можно ли идти в школу, я всегда приходил туда, нас из двух классов собиралось человек шестнадцать. И вот мы в самый теплый класс, в нем было меньше окон – два окна всего было, а в остальных классах окна были прям во всю стену и было холодно. А в этом классе все равно чернила замерзали, мы сидели в пальто, ну какие там занятия. Писали на газетах, книги какие-нибудь ненужные использовали, какие-нибудь технические, которые нам были непонятны, дома находили, у кого что попадалось под руку.

Нас из той школы, конечно, сразу перевели, и мы то в Кировской школе, а еще одна школа была, где мы учились, это рядом с Книгоцентром, это по диагонали от Драмтеатра здание. В том Книгоцентре моя мать работала, и я после школы шел туда, делал уроки, те кто там рядом находились, следили за мной. Там книги продавали, я помню там была большая очередь, когда была выпущена «История ВКП(б)». Ее ждали долго.

Я, помню, в школе брал книги. Первая моя книга была «Пакет». Это как красноармеец везет пакет, а его белые захватывают, он попадает в плен, и старается этот пакет проглотить. Печать попала, он ее выплюнул… Потом, постарше, я уже помню, что городская библиотека была на втором этаже Драмтеатра. Я даже пользовался тем, что захожу туда в библиотеку перед началом спектакля, там сижу, а потом оттуда спускаюсь вниз и выгляну, контролер на дверях отвернулась, и я взял – шнырь, и сел.

Учились мы в третью смену, это значит мы в пять часов шли на занятия, а где-то в восемь-девять, а то и в десять обратно. Вечером вернуться домой – освещения никакого, особенно когда грязь, идешь в полнейшей темноте. Я в калошах ходил, калоши терял, потом искал в грязи их. Вся наша школа была на третьей смене.

Как работали

Во время войны нас к работе не привлекали. Вот уже ближе к концу войны, где-то в 1943 году уже было такое, что посылали в колхоз Двадцатипятитысячников, по Сельмашскому переезду туда. До войны там работал мой крестный отец, дядя, Осадчий Николай. Его фамилия на мемориале отмечена.

Питание

По-всякому питались. Началось с того, что начали составлять списки. Каждая организация в каком-то магазине была прикреплена, но это пока до них дошло, за это время у нас на базаре появились поляки, которые бежали от немцев. И вот мы смотрим на них, а они цивилизованные люди, одеты красиво, хорошо, наши-то плохенько одевались. А они, значит, в сапогах, и одежда не какие-нибудь там лохмотья, как у нас была, и мы так считали: «О, барин идет, барин!» Мы таких не видели.

Семья была бедная, потому что без отца, и к войне подошли так, что есть было нечего. Мы спасались картошкой. Мать этим всем руководила, я только на подхвате был. Тридцать соток картошки сажали. Сейчас мы десять соток возьмем, приедем и не знаем, что с ней делать, а тогда тридцать соток.

На ту картошку, которую мы накапывали полный погреб, мы покупали и мясо, но мало. Я не помню много мяса чтобы мы покупали и ходили за ним. Но мясо покупали, одежду покупали, обувь покупали, все-таки продавали мы много картошки. Мы столько накапывали, что нам вдвоем ее никогда не съесть. Сейчас я представляю это дело и не могу понять, как мы вдвоем с матерью управлялись с таким участком, на помощь никогда никого не звали. Помогать по-родственному было некому, мы одни жили здесь. И я вспоминаю – глянешь, а до конца этой делянки ой как далеко, а мы тут только начали тяпать или копать. А надо еще привезти. Первое время были близко огороды для посадки картошки, выйдешь за город, и тут сразу огороды начинаются, а потом когда Сельмаш занял свое место, стали далеко сажать картошку. А привезти – как? Где мать работала, ей давали подводу. Мы приедем уже ночью, выкапывали всегда за один день.

У мамы была нерабочая карточка, 500 грамм только хлеба. Рабочая карточка была 800, а ей только 500. В школе давали кусочки хлеба один раз в день. Привезут, порежут, и дадут. Ну, а кроме того мы держали козу. В округе я не видел ни одной козы. Я ее пас летом, а на зиму мы заготавливали бурьян – то, что на огородах растет и выбрасывается, для козы самое то. Я в районе Алея, напротив Сельмаша, туда гонял козу, каждую весну у нее было два козленка. У нас на Красной улице жила женщина, которая специально держала козла, чтобы зарабатывать на нем деньги, давала в аренду. Картошки мы накапывали – был глубокий погреб - от пола и до люка. Один раз у нас украли картошку, немножко украли, потому что всю ее невозможно. Погреб был закрыт на замочек, а что его – дернул и открылся. Сосед, на Сельмаше работал, нехороший человек. Как мы узнали? С собакой пришли, а она прямо сразу привела к нему и на него кинулась. Картошка лежит. А у них даже участок был, а они не сажали, такие люди – надеялись на других.

Щавель собирали, лук дикий, ну а на огороде у нас росла только одна картошка и сажали тыкву, морковку, табак, чтобы продавать. А я по своей глупости решил научиться курить. Взял этот листик оторвал, чтобы мама не заметила, и пошли за город, там проходил арык, к Алею туда, там был мостик в виде трубы. Труба такая объемная, мы туда залезли, там сушили этот лист, он же зеленый. Насушились так, что я вылез – все кругом зеленое, в глазах зелено. На этом я закончил свое курение и больше не стал.

Бытовые условия

Домом назвать наш дом трудно, комната и сенки. Шестнадцать квадратных метров, печка четверть комнаты занимает.

Как только Сельмаш приехал, в наш дом сразу квартирантов поселили. Так прямо пришли и сказали: «Вот у вас будут жить двое, все». В течение войны побывали разные квартиранты. Первые были у нас женщина и у нее две девчонки. Она на работу уходит, эти девчонки одна в школу, другая в детсад. Случай произошел с ними юмористический. На карточки за сахар она получила конфеты-подушечки, ну и как обычно она их спрятала, им дала по две конфетки и все, сама ушла на работу. А младшая пришла с детсада, съела их и спрашивает: «А ты сколько съела?» А старшая говорит: «А я горстями ела!». Та как «Ааааа!». Вся бедность наша в этом.

Потом жили уже пожилая женщина и парень у нее, сын. Они работали в литейном цехе, оттуда нам они принесли ботинки на деревянной подошве, они достались мне. Я в эти ботинки вставил валенки – маленькие такие у меня были, детские. Я туда эти валенки всунул, потому что они были уже протертые и без подошвы, застегнул и ходил в такой обуви.

Образ жизни

До войны мы жили так. Мать работала, она уходит на работу и до вечера. Я прихожу со школы, обычно с утра почему-то, я помню, мы учились. Я прихожу, дом закрыт. Это потом мы сделали, что у нас два ключа, а до этого я прихожу, на погребе вот такой люк железом обитый, я на него лягу, крючки эти напишу в тетрадке, сумку повешу сзади на гвоздик или на подсолнух и завил горе веревочкой, побежал до вечера. Я про стадион узнал в сорок третьем году, прочитал книгу «Вратарь республики». У нас на улице были футболисты с Сельмаша, они уходили на игру, а мы не знали этого. А потом, когда я прочитал, решил: надо посмотреть футбол. А на футбол придешь, денег нету – надо через забор. Бесплатно не пускали, но мы сами залазили. Только тогда я узнал, что есть стадион, а так мы все сами, на улице у нас стадион был. То в клёк играем, это как городки, только с одной рюшкой, и эту рюшку гонят по улице, у каждого своя палка. Тот, который водит, он ставит ее, а мы только бьем. Докуда-то догнали, оттуда бежим, надо добежать первым до места, откуда начали. Кто отстанет, тот будет водить. В бабки играли, у каждого был мешочек, там бабки эти – кости от ног, от копыт. Они есть побольше и поменьше. В бабки ребятишки эти играют, а вечером взрослые приходят и давай, отодвигают ребятишек в сторону и сами. Больше нечем было заняться.

Площадь Кирова тоже была большая, там стояла вышка парашютная, оттуда прыгали с парашютом. Я в этом не участвовал, потому что у меня денег не было. Она была из деревянных бревен, высоченная. На фронт надо было людей готовить, в нашем городе парашютная вышка была. На том пустыре, который потом заняли корпуса Сельмаша, на той площади проходили учения.

Лечился я печкой. Если простыну, у нас печка, а к печке пристроены были полати. Голова на полатях у меня, а ноги на печке. И вот я приду с улицы, продрогну, а на печку залезу, утром просыпаюсь – я здоровый. Я не помню никаких врачей, в детстве ни одного врача я не видел. Мать лечила народными средствами. Жареный лук – это самое лучшее средство от кашля. Если кашель начался, она луку пожарит на масле много, я поем – уже лучше стало, уже кашель мокрый, а там поспишь на печке, погреешься – и опять здоров.

Единственное, что я помню – я уже учился в педучилище на втором курсе – когда меня послали в Волчихинский район на уборку урожая на месяц. Там меня поставили на быках ездить, я был водитель быков. От комбайна увозил хлеб, удавалось даже так: вот он идет, останавливается, а быков надо, чтобы они рядом бежали и хлеб сыпался в бричку. Быки послушные, но физической работы много – надо их лупить, чтобы быстрее шли за трактором. А я сижу на телеге, если дальний рейс – за дровами в лес пошлют или отвозили что-то в мешках – я по полю еду на быках, песни ору. А когда обратно поехал, автобусов не было, на грузовой машине меня посадили в кабине, я спиной сел к ходу и укрылся своим тонким одеялом и меня продуло. У меня отнялись ноги. Хорошо у нас жили родственники – дядька, его сын меня таскал на себе, а лечили меня – мать куда-то сходила, привела врача. Она пришла, посмотрела и лечила меня так: утром мать меня будит, наливает стакан воды чистой, туда две-три капли каких-то капель, вот я эту воду должен выпить. Я недолго поболел, месяца полтора и все, повалялся, отошло, и я пошел. Неосторожность это – надо было под одеяло газету подложить, чтобы не продувало.

Меня посылали в лагерь пионерский. Пионерский лагерь находился за Алеем, деревянные домики. И вот я там пробыл один сезон. Матери дали путевку для оздоравливания. И мы там жили. Там первый раз узнал, что есть такое блюдо как рассольник, дома соленые огурцы мы в борщ не клали, а там первый раз поел, и мне понравилось. Но конечно удобств никаких там не было – как на себе было пальтишко, так в нем и спали, и ели, ничего там не было. Были нары деревянные, постели никакой не было, то, что на мне есть, тем я и укрывался. Мы ходили куда-то на экскурсию, купались постоянно. Началось с чего: нас собрали всех и повели первым делом в баню. В баню – значит, надо обязательно в прожарку вещи сдать, во время войны это было обязательно. У нас в доме вшей не было, потому что мы соблюдали все-таки чистоту, а у некоторых были. После прожарки я надеваю пальто, воротник отворачиваю, а он не отворачивается – он скукожился и стал испанским воротником стоячим. Мать, когда я вернулся, его намочила и стала растягивать. Растянула и опять пришила на место.

Пленные

У нас пленные немцы на улице мостили дорогу, с Сельмаша в центр по Красной улице, там они работали. А потом что-то быстро, как война кончилась, они быстро исчезли, но тут началась война с Японией, японцев было много. Там даже лагерь у них был, вот от Сельмаша в той стороне, где сейчас поселок одноэтажных домов. Там было пустое поле, там картошку сажали, а на Сельмаше был пункт Трудармии. Мы картошку едим, а у них и картошки не было. На заводе их только обедом кормили за деньги, а все остальное они должны были сами доставать. Вот на этом поле, где потом построили лагерь для военнопленных японцев, они там на этом поле собирали мерзлую картошку. Они ее собирали, потом как-то толкли, а тут между Сельмашем и городом был лужок такой, весной там наполнялось водой. Снег туда весь таял, все сливалось. И вот на этом лужке костры разведут и каждый там. Они не только себе собирали, они еще и продают. Пять рублей, что-то такое, пышка что ли называлась. Я-то проходил мимо. Интересно было посмотреть, как они кирпич подложили, жестянку какую-то где-то подобрали. На этой жестянке раздавленную картошку – она уже мягкая к весне – они ее раздавят, потом положат опять, спекут – и пожалуйста.

У них были землянки, они наполовину в земле выкопаны, а наверху только окна и крыша, надо спуститься вниз и там они жили. И такие же бараки были по переулку Алейскому – от военкомата, где он сейчас находится, и до Алейского это был пустырь, и когда в тридцать восьмом году моего деда забрали - по линии НКВД называлось - он там был первое время, получается, это был концентрационный лагерь. Моя тетка рассказывала, что когда его арестовали, то он тут обитался, а там ничего не было – чистое поле и их набрали со всех окружающих районов. Они принесли ему чесанки – валенки мягкие такие, выше колена, но такие мягкие, что гнутся – и вот он на этой земле жил. А потом летом я обнаружил, что там вот эти бараки. Охрану я не видел, они свободно ходили, может где-то она и была, но я не обращал внимания. Некоторые ругались на этих пленных, а некоторые жалели. Русский народ он отходчивый.

Как узнавали вести с фронта

На нашей улице радио не было. Мы слушали радио, которое было укреплено около военкомата, такие трубы, как в кино показывают, оттуда слышно. Мы слушали, но мы не интересовались. Мы, ребятишки, жили своей жизнью, оно нам было не интересно.

Как узнали о Победе

В день победы, помню, соседка – у них радио было, а у нас радио не было – бегает по улице и во все окна стучит и говорит: «Победа! Мы победили!», а сама плачет, заливается.

В сорок пятом мы уже заканчивали школу на своем месте. Помню в седьмом классе экзаменов было много, не то, что сейчас.