Романюк А. П. Зрелость.- Барнаул, 1962.-С. 8, 28

Жизнь моя вроде бы из двух частей: одна — в Харькове, другая здесь — в Рубцовске. Почти полсотни лет жил на Украине. И, конечно, никуда уезжать не собирался. Прирос к тракторному заводу. Стал мастером в чугунолитейном. Да война все попутала. До осени сорок первого завод еще жил. А осенью тяжко стало. Бомбят и бомбят фрицы. Много поразрушили. Дело, смотрю, ерундовое. Надо на фронт собираться. Пошел в партком.

Выслушал меня секретарь и говорит:

— Рокив тебе, Зайко, к полсотни. Доброго солдата не выйдет. А приказ такой: снять оборудование, ехать в Сибирь. Сидай в эшелон, молодых своему делу учи.

И то правда: без техники на войне тяжело, помогать надо. Голова понимает, а сердце кровью обливается. Как это бросить все: ехать в Сибирь. Край для нас далекий и малоизвестный. Знал я — холодно там, дико. Молчком собрались. Заняли теплушку. Несколько семей. Ребятишек куча. У меня своих не было. А кто детишек не любит? Ехали долго. На каждой станции выскакивали радио слухать. Вести одна другой сумнее. То там город сдали то там...

До Москвы фашисты добрались. Частенько мы с мужиками думали — может, оставить состав на жинок, а самим к фронту податься...

Однажды обрадовало нас радио. Дали немцам по зубам под Москвой, и крепко. Да, помочь бы сейчас нашим танками, артиллерией, быстрей бы расправились с врагом...

К тому времени в Сибирь въехали. Неласково она нас приняла. Двадцать лет тут живу, а таких морозов не помню. Вагон холодный. Грубку железную жарили день и ночь. Возле нее стоишь — ничего, отошел — спина стынет. Бабы детей возле грубки так и держали.

Смотрю — дело дрянь, поганое настроение у детишек. Давай им сказки рассказывать. И что помню, и что выдумаю, и Миколу Гоголя упомяну. Да на такой путь разве одной головы хватит. Придумали мы с мужикам и хлопцами прогулки на стоянках. Увидим встречный эшелон, давай разбирать, что на фронт движется, какие танки, какие пушки.

Пришла мысль игру с ребятами затеять — строить завод на новом месте. Ты, говорю, мастери чугунолитейный, ты — сборочный. Ребятам интересно. К родителям пристают с расспросами:

— Що це воно таке вагранка? — или другое. Так и добрались.

Вечером, помню, сюда подъехали. Селение против Харькова маленькое, а огней много. Разглядел я из вагона название станции «Рубцовка». Эвон куда нас прикатили!

Выбрались мы из вагонов, огляделись. Впереди коробка элеватора. Рядам длинные склады. Часть еще не достроена. А дальше — степь. Смотрим —встречают нас. Директор нашего завода товарищ Парфенов, с ним еще люди. Директор пояснил: строиться будем вот тут, на пустыре. Стройку все коммунисты Алтая объявили ударной. Идет мобилизация молодежи на завод. И сразу полегчало на душе. А еще рубцовские жинки нас обрадовали. Подходят они толпой, десятков пять. Впереди крупная такая, как наши украинки, и обращаются к нам:

— Домов отдельных мы вам построить не успели. Некогда было. Мужики на фронте, мы — на стройках. Кроме вашего тракторного, еще один строим, плуги делать будет. Зато у нас свои дома есть. Семейные, которые с ребятишками, милости просим. Остальные в общежитии разместятся.

Так мы и породнились сразу с новым городом и с жителями. Отправили мы жинок по квартирам, а сами взялись сгружать оборудование. К утру работу кончили. Пошли устраиваться на ночлег. Немного поспали. Посыльный, слышим, зовет:

— Мастеров к директору!

Приходим. Длинный саманный барак. В комнате директор один. А надо вам сказать, особого сорта человек Парфенов. Не зря потом в Министерстве крупным делом ворочал. Особого сорта потому, что была в нем, как бы это поточнее, сильная закваска, что ли. Трудовой был человек. В Харькове мы уже привыкли: Парфенов в цех пришел, значит разбор будет. Я вот недавно кино видел. Taм главного инженера народ хвалил. За что? У каждого, говорят, рабочего места постоял. И это, конечно, неплохо. А только Парфенова бы им посмотреть. Мало постоит возле тебя, поработает часок. Мастера, бывало, укоряет: лопаты на шихтовке тяжелые. Чтобы это знать, надо и лопату-то в руках подержать.

И еще окажу вам, форсу начальственного в нем не было. Завад-то вон какая махина, разве все сразу узнаешь. Так он просто — не знает чего, у рабочего, у мастера спросит: как, почему? А уж что знал, в запас не клал, других учил. И порой строго учил. Одним словом, — хозяин был. От государства, от партии хозяин. Строгий, умный и смелый. Ну, сами посудите, разве это не смелость — взяться тракторный завод строить, когда людей всех в жменю положить можно. Конечно, война, особое дело.

Утром, когда мы к нему пришли, сидит Парфенов за столом, курит. С лица осунулся, на щеках кожа провисла, глаза красные, будто мыло в них попало. Уж после узнали: четвертые сутки без сна. Разве что на стуле подремлет, пока кого подождет, и все.

Вступлений в этот день не было. Сразу пошел разговор о строительстве. Что где будет строиться, какой срок, кто отвечает. Мне директор сказал особо:

— Давай быстрей вагранку. Время не ждет.

Я и сам понимаю — время военное. Только с кем работать? Ни одного человека с моего участка нет.

— Мне кадры нужны, — говорю. А он строго так:

— Тут тебе не Харьков, людей искать надо.

Обиделся я. А потом подумал: «Что он сделать может?» И правда, искать людей надо. Пошел в партком. Это по-современному партком. А тогда один секретарь был, потому что коммунистов-то меньше ста было. Так вот секретарь и спрашивает:

— А сам как бы сделал?

— Как бы сделал? Где люди есть, туда ехать треба.

— Вот и поезжай в соседний район, в Егорьевку. Потолкуй с молодежью.

— Це можно.

Пошел собираться. По пути заглянул в отдел кадров. Бачу: девчата, целая стайка и хлопец с ними. Здоровый такой. Вот бы его в заливщики ко мне. —Куда собрались? — опрашиваю.

— На работу, мобилизованные.

Добре, думаю. Попросил их к себе. Парень тот был Санаев. Он и слушать меня не захотел. Пойду, мол в армию. Бери вот девчат. Стал разбираться. В армию его не взяли. Был кузнецом. С кем-то подрался. Два года сидел в тюрьме. Освобожден досрочно.

Может быть, и недобрый чоловик. Да выбора не было. Дивчину на заливку не поставишь. Тогда заливка была тяжелая. Форму в сотни килограммов заливали вручную. Тут не каждый мужик сдюжит.

В общем, забрал всех. Для начала неплохо. Но мало. Определил им работу (девчат в стержневое отделение, Санаева — в литейку). А сам на другой день выпросил лошадку — и в Егорьевку. Первым делом — в райком, Секретарь привел меня на молодежный вечер.

Дали мне слово. Говорю им о заводе, о стройке, Трактор—машина такая, она и солдату нужна, и колхознику без нее нельзя. Сама за себя агитирует. Секретарь поддержал меня. Тут, прямо в клубе, и запись начали. Одни сразу согласились, другие решили подумать.

На утро райком комсомола путевки им вручать начал. Точно не помню, но десятка три хлопцев и девчат согласились. По своей воле, значит, поняли важность стройки.

Вот так мы и начали обживаться в Рубцовске. Строили завод, жилье, электростанцию. Все строили. Станки ставили в бывших складах и рядом с ними. Мороз, а люди у станков стоят. В другое время такую махину долго бы возводили.

А тут через несколько месяцев тракторы делать стали. Сейчас даже себе не всегда веришь: пустырь, недостроенные корпуса, а к станции трактор идет. Нами сделанный, такой же, как в Харькове.

Не сразу, конечно, все ладно. Тяжело было. Очень тяжело. Но шло дело. На каждом участке свои трудности, свои радости...

Первый трактор

Ha выцветшей фотографии обыкновенный, гусеничный трактор. А в кабине — человек. Это Киневич, мастер сборки, под руководством которого вчерашние колхозники, еще несовершеннолетние парни и девушки, собрали в Рубцовске первую машину.

Первую. Не ту, которая сошла с заводского конвейеpa и записана в официальных отчетах. Нет. Выпуск тракторов на Алтайском тракторном начался в канун 25 годовщины Октября. А вот что было 24 августа 1942 года, в теплый летний сибирский день, когда начинают желтеть и коробиться листья на тополях, когда шуршит в скверах некошенная трава, когда яркое солнце заслоняет легкая пелена еще прозрачных, но уже по-осеннему низких облаков.

Этот трактор не был запланирован по той простой причине, что на заводе многого тогда не хватало для нормальной организации производства. Машину собирали па земле, как на полевом стане. Сборка велась долго. И не сразу удавалась.

И все же пришел этот долгожданный день. В ночь с 23 на 24 со сборочного никто не ушел домой. Еще и еще раз проверялась каждая деталь, испытывался мотор, регулировалась подача керосина и масла.

Утром Павел Романович пошел в заводоуправление.

— Трактор готов! — доложил он.

Парфенов поздравил мастера и тут же позвонил парторгу.

— Митинг собери. День-то какой у нас!

И когда Киневич возвращался к трактору, из цехов уже тянулись колонны рабочих. Шли из моторного, литейщики, энергетики, кузнецы, токари. Шли с поднятыми головами, под суровую военную песню:

Пусть ярость всенародная

Вскипает, как волна,

Идет война народная,

Священная война.

Киневич смотрел на серьезные молодые лица поющих и чувствовал, что каждый из них сейчас так же волнуется, как солдат, получая первое боевое оружие, когда он клянется не выпускать его из своих рук, пока жив, пока бьется сердце.

Возле трактора уже собрались руководители завода и города. Над радиатором машины взметнулся транспарант: «Первый трактор АТЗ». Парфенов дружески положил руку на плечо Киневичу.

—Садись, Павел Романович, в кабину. Ты руководил сборкой первого в Сибири трактора, тебе его и сопровождать на станцию.

А вскоре на площади начался митинг. Никто не записывал тех речей, но все помнят: речи были жаркие и краткие. Люди подымались на помост у проходной и клялись еще лучше работать, не пожалеть сил для помощи фронту. Всем было ясно: на заводе сделано все необходимое для выпуска нужных стране машин.

Когда появился трактор, толпа расступилась и затихла. Медленно вел машину Киневич, знал: каждому хочется вглядеться в трактор. Он пока один, а в него вложен труд каждого. Ведь даже на первый бумажный змей парень смотрит сперва с опаской — полетит ли. Вот почему так напряженно тихо было кругом, пока трактор шел от сборочного до трибуны. И только когда удовлетворенно заулыбались старые мастера, сгрудившиеся у трибуны, все облегченно вздохнули и зашумели. Парни подбрасывали фуражки, девушки сорвали платки, и каждый кричал свое. От ворот протиснулись девчата в нарядных платьях, с букетами цветов. Когда они только успели переодеться! Цветов было много. Их передали Киневичу, кидали на капот трактора, бросали в толпу, на трибуну.

Под веселый, неумолчный гул шла машина к воротам. А там за ними собрались жители города. Старики, женщины, дети. Тесной толпой сопровождали они трактор до самой станции. Отсюда отцы, матери, жены, подруги провожали близких на фронт. Отсюда уходили эшелоны с продовольствием, груженные руками этих людей. И отсюда, в это верили все, отныне будут уходить тракторы. И на фронт, и на поля. И туда, где защищают родную землю, и туда, где подымают ее для посева, для торжества всепобеждающей жизни.