Шрайбман И. А. Четыре лета. Четыре зимы. Харьков-Рубцовск.-Барнаул, 2009.-С.19, 80, 147

В город Рубцовск Гриша приехал в октябре. Таких как они было много. Все с детьми и узлами. В основном женщины. В этот город переехал тракторный завод из родного Харькова и все мужчины, которые были, сразу начинали работать. Ставили станки и работали. Уже потом над станками ставили крыши и стены. А женщины с детьми должны были где-то жить. А домов еще не было. Городок малюсенький в голой степи, весь продувается. Домишки маленькие и все забиты людьми. А они все приезжают и приезжают. И чтобы не спать на улице, приехавшим отдали единственный клуб. Мелом очертили кусок пола и сказали:

- Вот это ваша квартира. Живите. Потерпите, скоро еще бараки сдадут.

И они стали ждать эти бараки. Они спали и ели в своем квадрате. Но разве может черта мела на полу удержать ребятишек, мальчишек и девчонок в этом квадрате? И все носились по сцене по этой общей квартире, ловили подзатыльники от вконец издерганных взрослых. Шум, гам, грязь, запах и мамы с запавшими глазами. Куда девалась добрая, ласковая улыбка мамы? Что покушать, как приготовить, где и как постирать и помыться... На улице уже осень. Дожди, холодно, а одеть нечего, на улицу детей не выпустишь и нудятся они в переполненном клубе, доставляя хлопоты мамам и бабушкам с истрепанными силами и нервами. Это уже понимали все - и большие и маленькие. И старались вести себя тихо. И все ждут, когда можно будет переехать в барак - такой желанный и интересный, хотя никто не знает что это такое - барак. Каждый представлял его себе по-своему, но каждый думал, наверное, что барак - это такой дворец, где много тепла и света, где можно умыться и покушать, где есть свои туалеты и не нужно стоять по утрам в огромной очереди в единственный туалет, пристроенный к клубу, в общем, все там должно быть хорошо и прекрасно.

Папу Гриша совсем не видел: папа работает, сказала мама. Приходил он или нет, а если приходил, то когда и когда уходил - этого Гриша не знал. И вот, наконец, в середине ноября, когда еще морозов не было, хотя по утрам все лужи были покрыты льдом, а подо льдом на мелких местах были пузыри и если по этому месту топнуть ногой, то лед звонко хрустел и крошился, когда днем еще таяло и шли частые, холодные, противные дожди и темнело очень рано, в это неуютное время пришел папа и сказал:

- Ну что, дорогие, поехали!

Гриша прижался к маме и не хотел от нее отходить,

- Ну что ты, сынок? Папе дали комнату в бараке, сейчас он вещи перетащит и поедем.

Он папу узнал с трудом. Это был худущий, кожа и кости, чужой дядька с запавшими глазами. Он хватал вещи и уносил их.

- Телега маленькая, все не поместимся. Возьму сначала маму с Гришей, потом приеду за вами. Закутай девочек потеплее, ночью мороз будет, - сказал папа, потом подошел к перепуганному мальчонке и сказал:

- Ну что сынку, ты готов? Поехали квартиру занимать. Ты у нас самый старший мужчина, будешь бабушку охранять в новой квартире.

Папа всегда называл его "сынку", больше никто не мог так говорить это слово и Гриша поверил, что это папа и обнял его за шею.

- Ничего не поделаешь, Моля, придется дважды ехать. Все подводы заняты на работе, дали мне какой-то тарантас, так что ждите.

На улице стояла кромешная тьма. В Харькове на улицах всегда горели фонари, а здесь - ни одной лампочки. Бабушку и Гришу укутали как могли, усадили в телегу-тарантас между барахлишком, папа взял лошадь под уздцы и они поехали. Папа что было сил всматривался в дорогу, чтобы не попасть в кювет, но не было видно ничего. Гриша вцепился в руку бабушки, чтобы не потеряться, не дай бог. Легкий морозец приятно щипал щеки. Ни впереди, ни по сторонам ничего не было видно, только яркие звезды украсили небо (к морозу, сказал папа), и Гриша любовался таким красивым звездным небом. Лошадь стучала копытами по подмерзающей дороге и осторожно подвигалась вперед, а куда - это только папа знал. Телега стала поворачивать и вдруг правые колеса телеги поползли куда-то вниз и Гриша с бабушкой оказались на земле, заваленные вещами, а звезд над головой не стало - это телега накрыла их, как крыша над головой. Сначала никто ничего не понял и не успел испугаться. И вдруг над головой опять стали видны звезды. Это папа перепугался за сына и его бабушку, и с перепугу стал такой сильный, что одним рывком поставил телегу на колеса и сдвинул ее от кювета подальше, чтоб не упала снова, и полез в кювет.

- Живы? Где вы там? Целы?

- Ма кара, Мойше? - спросила бабушка.

- Это кювет, - сказал папа, вытаскивая их из канавы и усаживая опять на телегу, - Ни черта не видно. Как бы снова не угодить.

- А зачем кювет, - спросил Гриша, к нему вернулся дар речи.

- А это чтобы вода с дороги стекала, когда дождь идет. А то после дождя ни пройти, ни проехать, - говорил папа, стараясь отыскать в кювете вещи. - Ну что, сильно испугался? Нет? Молодец. Я, наверно, сильнее испугался. Главное, что все целы. Это ж надо! Перевернулись! Хоть бы на углу фонари поставили. Ну ничего, скоро дома будем. Терпи, сынку. Ну, надо же...

Он помолчал немного.

- А кто же телегу поднял? Это, наверно, ты мне помог? Точно, одному мне было не справиться. Ну и богатыри мы с тобой, сынку, - говорил папа, вышагивая рядом с телегой так, чтобы больше не угодить в этот дурацкий кювет.

Бабушка ехала молча. Она никак не могла понять, что это за кюветы за такие и зачем они нужны на ее голову на старости лет.

- Мама, с вами все в порядке? Что случилось? Вы ударились? Что болит?

Папа был немногословный, но когда он волновался, вопросы из него могли сыпаться, как горох из дырявого мешка.

- Гур ништ, - сказала бабушка, - Ударився. Заживет.

Но вот показались невдалеке огоньки, телега свернула к ним, ехать стало легче - в некоторых окнах горел свет, кто-то успел переехать.

- Ну вот мы и дома. Занимайте дворец, господа! - папа помог слезть бабушке, - Ну как вы?

Потом поставил сына на крылечко возле бабушки и она сразу взяла его за ручку, схватил вещи, открыл дверь в коридор.

В коридоре горел свет! Настоящий свет. Лампочка была тусклая, она едва освещала коридор, но все-таки это были не убогие свечки, у которых пламя прыгало в разные стороны при малейшем движении, отчего тени начинали двигаться туда-сюда даже если ничего не двигалось, стояла копоть, да и зажигать их старались поменьше, потому что они быстро сгорали, а достать их было негде.

Гриша с любопытством разглядывал барак изнутри, шагая за папой рядом с вконец перепуганной бабушкой.

Коридор был очень длинный, по обеим сторонам были двери. За некоторыми слышались разговоры, движение - начинали обживаться.

- А там за дверями дворцы? - спросил Гриша.

- Ага, дворцы. А вот и наш дворец.

Папа остановился возле одной двери с левой стороны коридора, открыл ключом дверь. За дверью было темно. Папа быстро зашел внутрь, чиркнул спичкой и зажег свечу. Он кинул свертки на деревянный настил непонятного назначения.

- Ну, заходите, чего стоите?

А они стояли, с удивлением изучая свое новое жилище.

Это была довольно большая комната. С одной стороны комнаты у окна стоял стол с табуреткой и два деревянных настила. Папа сказал, что это топчаны. С другой стороны были еще два таких топчана и печка. Гриша, сразу понял, что это печка и смотрел на нее заворожено. Стены были голые. Они еще не были оштукатурены, только обиты дранками крест-накрест.

Окно было закрыто рамой, рама была только одна и через нее дуло, ветер подвывал, огонь у свечки колебался и стены тоже колебались. Грише стало страшно.

- А где же ..., - чуть слышно, с дрожью в голосе сказал он.

- Дворец? - весело догадался папа, - Ну погоди, будет дворец. Видишь, не успели закончить. Хотели, чтобы мы скорей въехали. Новые люди приезжают, им жить негде. А вторую раму обещали завтра вставить и все щели законопатить. Завтра я на работу не пойду, будем устраиваться. Ну, как, сынку, поможешь мне завтра? - изо рта у папы шел пар, когда он говорил, - Сейчас печку затопим и станет тепло, как во дворце. Замерзли, поди. Сейчас, сейчас.

Он открыл дверцу печки, выдернул задвижку, зажег спичку и поджег бумагу, которая лежала под дровишками - все это было приготовлено заранее.

- А почему темно? - сказал Гриша.

- Почему нет света? Ну, не успели провести в комнаты. Потерпи до завтра, сынок, ладно?

Он открыл поддувало, закрыл дверцу и в печке загудел огонь.

- Мама, я сейчас занесу остальные вещи и поеду за Молей, а вы тут хозяйничайте. Вот дрова, только будьте осторожны, чтобы пожар не наделать. Смотри, сынку, если огонь из печки упадет, пожар может быть, понял? Следи за этим.

- Справимся! Правда, Гершеле? - сказала бабушка. – Ты ехай.

Гриша не знал, как справляться, но раз бабушка так сказала, то она знала, что говорит и тоже сказал:

- Справимся, - и папа ушел.

Когда папа приехал второй раз, в комнате уже было тепло. В печке весело потрескивали дрова, в кастрюле доваривался суп, бабуля вся раскраснелась у печки, а Гриша снял пальтишко и шапку.

Мама вошла в комнату с Доней на руках и так и плюхнулась на топчан:

- Миша, неужели это наше?! Неужели тепло?!

А Жанна, закутанная в платок, завязанный за спиной, с любопытством рассматривала новое жилище своими громадными глазищами, которые в этот момент были еще больше.

- Ну, вы тут располагайтесь, - сказал папа. - А мне надо лошадь отвести и на работу.

Тут уж все запротестовали:

- Ну уж нет, дорогой! Лошадь подождет. Сядь, согрейся, поешь горяченького, - мама говорила и плакала.

Она уложила спящую дочь на топчан - ей хорошо, она ничего не понимает, вытащила на середину комнаты единственный табурет, все расселись на топчанах и начали есть, черпая по очереди из кастрюли. Боже! Что же это была за вкуснятина! Такого вкусного супа никогда не было: там была и картошка, и пшено, и даже кусочек сала и луковица.

Мама ела и глотала слезы.

- Ничего, Мойкуню, не плачь, - говорил папа. - Теперь все понемногу наладим. Завтра и начнем.

Папа уехал. Мама накидала наскоро чего-то поверх соломенных матрацев, все улеглись и быстро уснули - в тепле и не такие голодные.

Вот такое было новоселье...

В эту весну было особенно голодно. Жизнь постепенно входила в какое-то русло, люди приспосабливались, но питание... Да просто есть было нечего. Местные жители, рубцовчане, жили в основном за счет личных хозяйств. Они жили в своих домах, среди которых были и добротные бревенчатые, но большинство глинобитные и саманные - некрасивые, неказистые - убогие.. Зато возле каждого были огороды, на которых выращивали картошку и разные овощи. Картошку, морковь засыпали в погреба, там же стояли бочки, в которых солили капусту, огурцы, помидоры, а потом всю зиму ели это добро. Им же, эвакуированным, это было недоступно, а пайка, конечно же не хватало. Паек - он и есть паек. Вот и голодали. А весной голод ощущался еще сильнее.

Война шла уже три с половиной года, а с того времени, когда папа нашел их на перевалочном пункте, где они кинулись не к нему, а к пончикам в его руке, прошло больше двух лет.

За новогодним столом выпили за то, чтобы этот год стал последним военным годом, чтобы все остались живы и вернулись домой, и заменили детей в цехах, а дети шли учиться. Все тяготы того времени уже стали привычными и малейшие изменения к лучшему воспринимались, как великие достижения. А они были. Давно работала ТЭЦ, к домам провели свет, поставили розетки, папа принес самодельную электроплитку - теперь для приготовления еды не обязательно растапливать печь. Папа иногда стал приходить на обед, и мама подогревала ему еду на плитке - и быстро, и удобно.

Жанна и Гриша за первое полугодие получили одни пятерки, только по чистописанию у Гриши была четверка. В магазинах стали появляться новые продукты, даже сахар по талонам. Огороды буквально спасали. В общем, если можно так выразиться, жизнь налаживалась. Жизнь остановить невозможно. Вообще. А остановить чью-то жизнь - очень даже просто. Тяжело, когда умирает родной человек, хоть и старый. А когда погибают молодые, еще не видавшие жизнь люди? Похоронки продолжают приходить. Тете Соне Смелянской опять пришла. Весь дом замер. Смотреть на нее без содрогания было невозможно - тень ходячая. Вернее, еле ходячая.

Но время неуклонно идет вперед. Будет ли когда-нибудь конец этому всеобщему, всемирному сумасшествию? Ведь всему должен быть когда-то конец!

Оттрещал лютыми морозами январь, отшумел метелями Февраль, март вновь дарит надежду. Как всегда, первый весенний месяц переменчив и то радует первыми теплыми днями, то пугает морозами и ветрами. Вот и апрель с потоками талой воды и подснежниками, которые иногда привозят на базар крестьяне из-под Веселоярска. Весна. Все теплее и теплее. Вот на тополях повисли Сиреневые сережки, набухли почки и грозят вот-вот выстрелить Свежей листвой. На фронте тоже советские войска нависли над столицей Германии, вот-вот будет конец войне. Все пребывают радостном ожидании.

Восьмого мая небо набухло грозными тучами, но поднявшийся ветер разогнал их. Ветер крепчает, врывается в город и ведет себя, как полный и безраздельный хозяин не терпящий никаких возражений. Он прогулялся по улицам, сметая все на своем пути поднял в воздух весь мусор, кучки которого остались после школьного субботника к первомаю, поднял в воздух все летучие составляющие, благодаря чему воздух в городе вызывал сомнения: чего в нем больше - воздуха или пыли. Редкие прохожие, не поняв еще, с кем они имеют дело, мгновенно оставались без головных уборов - их шляпки и кепки молнией сверкали в воздухе, и вернуть их хозяевам уже было невозможно. Ветер яростно хлопал по ногам прохожих полами плащей или бесстыдно задирал их на головы и в мгновение ока изгнал людей с улиц. А чтобы не оставалось ни у кого сомнений в том, что он завоевал этот нахальный город, обосновавшийся в его степном краю, он расколошматил вдрызг неосмотрительно раскрытые форточки и неплотно закрытые окна. Бе¬резки покорно гнулись, грациозно изгибая свои гибкие стволы, касаясь земли прядями веток с набухшими почками, а гордые тополя упрямо стояли, не сгибаясь, и только гневно роптали могучими ветвями, и осыпали землю распустившимися сережками.

Наворочав все, что мог, и убедившись, что ни у кого не осталось сомнений в том, кто здесь хозяин, он метнулся еще раз по улицам и дворам, чтобы увидеть плоды своих трудов, и, удовлетворенный наведенным порядком, успокоился, улегся, вздрагивая уставшими конечностями, из-за чего вздымались столбики пыли за околицей. И уснул спокойно. Все. Тихо. Пыль постепенно осела, воздух очистился.

Но сумрак остался: темные косматые тучи надвигались на город неотвратимо, перекрыв свет, создавая какое-то напряжение, заставляя все живое прятаться. Сумрак, полное безветрие и напряженная тишина. Так длилось с полчаса. Тучи все набухали. Сверкнула молния, и гром разрезал тишину. Вот упала одна капля, другая и вдруг разом рухнул дождь - мощный, как тропический ливень. Он вбивал в землю отвесные струи, заполнил все улицы, как русла рек, Алей принимал в себя клокочущие потоки, сносившие в реку все, что могли после хулиганского поведения ветра, возомнившее себя хозяином мира. Умыв город после бесчинства степного буяна, дождь закончился так же неожиданно, как и начался. Тучи дружно подвинулись, открыв навстречу солнцу измученную землю, потрепанные деревья, весь город. Воздух сиял чистотой и прозрачностью, за рекой заискрилась радуга и город, очнувшись от первой райской грозы, наполнился радостным пением птиц и визгом детворы.

А утром в воздухе стоял смолистый аромат свежей листвы. Только что народившиеся листочки еще не потеряли форму почки, не распрямились окончательно, сверкают лаковой поверхностью нежной зелени и источают такой запах, что голова кругом.

В школе шумно и весело. Все возбуждены и учителя тоже не скрывают своего оживления, поэтому даже во время уроков стоит гул. И строгий директор в военном кителе смотрит на это сквозь пальцы. А что уж говорить о переменках. После школы весь вечер Гриша бегал с товарищами и, перевозбужденный, уснул поздно.

Он проснулся от уличного шума. Спросонья ему показалось, что стреляют, сердце заколотилось. Но ведь и вправду стреляли! Он кинулся к окну и увидел массу орущей публики, мужчины стреляли в воздух, у кого было из чего стрелять, эта картина освещалась призрачным светом то и дело взлетавших ракет. И тогда до него дошло - война кончилась! Только теперь он увидел, что он один в комнате. Сунув босые ноги в ботинки, стоявшие у двери, кинулся на улицу, как был в трусах и майке, и сразу увидел папу, который палил в воздух из неизвестно откуда взявшегося ружья, маму с Доней на руках, Жанну, прижавшуюся к бабе Хане. Толпа орала, ликуя, незнакомые люди обнимались и кричали, кричали, кричали.

Гриша подбежал к отцу и, стукнув его кулаком в ногу, закричал:

-Ты почему...

Увидев сына, папа поставил ружье между ног, подхватил его, подбросил в воздух раз, да другой, да третий.

- Победа! Победа, сынку! Конец войне! - тряс он его над головой, и Гриша тоже радостно кричал, забыв обиду, что его оставили одного.

Однако мама быстро остудила их пыл:

- Сынок! Простудишься! Раздетый совсем,- говорила она и при этом лицо ее не меняло выражение радости и ликования.

- Миша, держи, - она передала Доню папе и взяла Гришу за руку, - пойдем, оденешься и снова выйдем. Видишь, какой сегодня день!

Они кинулись в барак.

- Быстрей, - кричал Гриша.

Ему казалось, что пока он будет одеваться, он сможет прозевать что-нибудь важное, интересное.

Они распахнули дверь и вбежали в освещенный коридор...

То, что они увидели, мгновенно сдуло радостное возбуждение, по спине побежали мурашки: в конце коридора, у двери своей комнаты рыдала и билась в истерике тетя Соня Смелянская. Мама только секунду стояла в оцепенении, потом кинулась к тете Соне, крикнув на ходу:

- Беги за папой!

Но Гриша стоял, не в силах сдвинуться с места. Вот кто-то зашел в коридор, который быстро наполнился соседями. Несколько мужчин стояли в сторонке, утирая глаза кулаками, а женщины рыдали, не в силах сдерживаться и успокаивали тетю Соню. Да и свой счет был у каждого...

ЭТО БЫЛ ДЕНЬ ПОБЕДЫ...