Говорят живые и мертвые: солдатские дневники, письма и воспоминания / сост. Г. Егоров. - Барнаул, 1985.-С.40-55

Война перевернула жизнь каждой советской семьи. Семья Ратгаузких испытала ужасы войны с первого ее дня. Зимой 1942 года они прибыли в Рубцовск из Одессы вместе с эвакуированным заводом имени Октябрьской революции.

«Глава семьи Роберт - экономист. Накануне войны они были откомандированы во Львов, где планировалось сооружение оборонного объекта в районе государственной границы. Но вскоре началась война, начались и приключения семьи. С трудом через Киев перебрались в Одессу, где и жили ранее, а оттуда через Челябинск - в Рубцовск. Жена Р. Ратгаузского - Наталья Ипполитовна - референт Одесского сельскохозяйственного института, депутат райсовета, активная общественница, мать двух взрослых детей: Олега и Татьяны. Она родилась в Киеве, в семье железнодорожника плановика-экономиста Данилова, образованного и талантливого человека - представителя делового мира. Он писал стихи и сотрудничал в газете "Жизнь и искусство", оставил уникальные воспоминания "Театральный Киев 90-х годов". Наталья Ипполитовна училась в университете и одновременно посещала открытую Ильей Эренбургом "Мастерскую художественного слова" и тоже увлеклась поэзией. Здесь был издан (самиздатом) небольшой сборник ее стихов с предисловием Ильи Эренбурга. Все это было в Киеве, а затем семья переехала в Одессу, где Наталья Ипполитовна завершила учебу, не прерывая литературные занятия. Ее сын Олег также был увлечен поэзией и даже, будучи полковником в отставке, не прерывал это занятие.

В кругу семьи никогда не было скучно, а там, где кто-то из Ратгаузских присутствовал в качестве гостя, это тоже доставляло много приятных минут для хозяев или группы людей, тяготеющих к познанию и общению. Естественно, что такие сходки были весьма полезны для каждого из их участников. Словом, не угасал огонь познаний, сохранялся интеллектуальный уровень, не растворяясь в скудном бытовом месиве, порожденным тяжелым временем жизни, быта, намывом абсолютного большинства, не испытывающего на данном этапе тяги к высокой культуре. Кто успел прикоснуться к этому огоньку надежд хоть раз, сохранял в своей жизни вечную память его тепла и света.

Трагически окончилась судьба семьи Ратгаузских. Глава семьи - Роберт - скончался в расцвете сил в Рубцовске и был похоронен на одном из сельских кладбищ, где память об усопших, к сожалению, традиционно коротка и попытка найти могилу умершего три-четыре десятка лет тому назад практически невозможна, тем более при отсутствии родных. Сын Олег умер в Одессе тоже в расцвете сил. Татьяну судьба забросила на Урал. Наталья Ипполитовна в 65 лет потеряла зрение. Но продолжала писать. А теперь уже только место захоронения с сохранившейся надгробной надписью да ряд публикаций, в том числе очерк "От западной границы до Рубцовска" (записки матери и жены), остались в память об этой замечательной женщине, на плечах которой, как и большинства ее соотечественниц, лежала печать минувших суматошных лет».

(Из книги Севастьянова К. Р. Алтайские плугари: очерки истории ордена "Знак Почета" завода "Алтайсельмаш", 1941-1991.- Барнаул, 1994.- С.72)

В середине октября всех одесситов, работавших на заводе, а их кроме нашей партии было еще много, взволновало известие, что на станции стоит эшелон одесского завода имени Октябрьской революции. Многие, в том числе и Роберт, отправились на вокзал и действительно побывали в этом эшелоне. Он шел из Ростова, вез оборудование, ИТР и рабочих, эвакуированных из Одессы в июле. Это была группа во главе с инженером Рутгайзером, которая направлялась в Рубцовск Алтайского края с заданием в наикратчайший срок построить завод и начать давать оборонную продукцию. Из ехавших я знала одного Серебряного и его семью, остальные фамилии мне ничего не говорили. Было известно, что остававшиеся в Одессе до последней минуты директор В. И. Рыбин и главный инженер Л. Я. Каганэ спаслись на подводной лодке и сейчас где-то в пути. Семьи их были в эшелоне.

Мы все откровенно завидовали обитателям этого эшелона, которые едут на Алтай строить свой, одесский завод. Посланный вперед ходок сообщал, что там много картошки и молока, а по карточкам дают белый хлеб. Для нас, уже порядком изголодавшихся в Челябинске, это было просто сказкой. Рутгайзер заверял, что они всех туда соберут, надо только развернуть работу.

В середине января из Наркомата пришло письмо, в котором говорилось, что в городе Рубцовске Алтайского края начал работать завод Октябрьской революции, эвакуированный из Одессы, и все ИТР, рабочие и служащие, работавшие на этом заводе в Одессе до начала войны, откомандировываются в Рубцовск — с их согласия.

Второго февраля Роберта, а с ним и меня, откомандировали в Рубцовск. Хлопот с увольнением и билетами было много, но вот все закончено. Роберт приносит четыре жестких плацкартных билета. Оказывается, за Уралом поезда ходят по расписанию, билеты продаются нормально. Таких удобств мы никак не ожидали.

Вагон чистый. У нас четыре места в одном купе. Едем в Сибирь. За окном бескрайние просторы. Снег, снег, снег. В вагоне тепло. Даже не верится, что теперь можно путешествовать с такими удобствами. Вспоминаем нашу погрузку в Поворино, нары, вагон в мелу, который мы отмывали с таким удовольствием.

Навстречу тянутся длинные товарные составы. Это Сибирь дает все необходимое фронту. Какое счастье, что так необозримо велики просторы нашей великой Родины. Великая страна дала великий, достойный своей Родины, народ, который готов ко всему и все может пережить. Такие мысли невольно приходят, когда видишь величие своей страны, и нет места неверию, пессимизму, хотя пока еще не удается остановить гитлеровские полчища и много, очень много наших людей томится под пятой захватчиков.

В Новосибирск прибыли точно по расписанию. Как жаль, что этот вагон не может довезти нас до места нашей новой жизни и работы. Высаживаемся на платформу и, пройдя через тоннель, попадаем на вокзал. Вокзал в Новосибирске огромный, новый, по конструкции напоминает киевский, только гораздо больше. Новосибирск нас встретил морозом в пятьдесят два градуса, и сразу рухнули планы пойти посмотреть город. Сквозь огромные окна была видна привокзальная площадь, белые пушистые деревья и провода, натянутые, как толстые белые канаты, а над всем этим голубоватый морозный туман.

Против ожидания, от Новосибирска до Рубцовки было езды всего одни сутки. Назавтра, девятого февраля, мы у цели.

Пыхтя и укрывая маленькое станционное здание белым облаком пара, поезд Новосибирск—Алма-Ата медленно отошел от станции Рубцовка. Высадились мы одни. Вечерело. Небо на западе было багрово-красным. Я подумала: «Быть завтра ветру». Мороз был большой. У нас у всех выросли белые бороды и ресницы стали пушистыми. Надо было уйти в помещение, холод начал основательно пробирать.

Снег скрипел. Так много снега я еще никогда не видела. Пока муж из кабинета начальника станции звонил на завод, мы сели на деревянный диван в единственном зале этого вокзала. Тут же было несколько девушек с корзинками, из которых торчали пустые бутылки из-под молока. Это они выносили молоко к поезду. Я спросила:

— Скажите, девушки, базар у вас здесь есть? — и получила утвердительный ответ.

— А что есть на базаре? — спрашивала я дальше. Тогда мои собеседницы заговорили все сразу. Оказалось, что на базаре есть все, что хочешь.

— А фрукты у вас здесь есть? — спросила мама.

— Есть, — сказала одна из девушек и перечислила: — Морковка, огурцы, помидоры из сад-города.

Мы невольно улыбнулись, это нас вполне устраивало. Впоследствии оказалось, что в сад-городе, так называлась небольшая часть Рубцовска, были действительно настоящие фрукты, но мало доступные для нас.

Роберт сообщил, что за нами пришлют сани. Ждать пришлось довольно долго. До завода от вокзала расстояние было порядочное. Мы этого не знали, и нам казалось, что нас забыли.

Стемнело. Вдруг на вокзале появился человек в тулупе, валенках и огромных рукавицах. Это за нами. Усаживаемся на широкие розвальни, скрипят полозья, и две мохнатые от белого инея лошадки быстро везут нас по чудесной санной дороге. Едем по довольно широкой улице, эта улица Карла Маркса, главная улица города Рубцовска. Дома все одноэтажные, большей частью рубленые.

Комната для приезжих была большая. На белом строганом столе стояла маленькая керосиновая лампа. По стенам — три застеленные кровати. Печь топилась, было тепло.

Не успели мы снять с себя холодную одежду, как у дома заскрипели сани. Приехали начальник снабжения Каминский и его заместитель Фельдштейн. Встретили они нас очень хорошо.

Нас разбудил гудок завода, было восемь часов утра.

На завод шли гуськом по тропинке, протоптанной в снегу через степь. Солнце ярко светило на безоблачном небе, снег ослепительно блестел. Мороз был большой, даже трудно было дышать.

Придя на завод, мы отправились в плановый отдел, где работали товарищи мужа. Они встретили его, как близкого, родного человека. Для меня все, кроме Серебряного, были чужие. В комнате сидело очень много народу. Топилась печь, было тепло.

Потом Роберт повел нас в столовую. Здесь тоже все его знали, и он знал всех. Кассирша и подавальщица в столовой были одесситки. Хоть у нас не было еще никаких карточек, нас накормили и даже подали хлеб.

Рыбин и Каганэ уже были в Рубцовске и работали на своих местах. В коридоре заводоуправления висел написанный на листе ватмана приказ о награждении их за оборону Одессы орденом Боевого Красного Знамени. Они уехали из Одессы в тот день, когда в город вступили немцы.

Серебряный убеждал нас побыть у них, пока мы не найдем квартиры. Зная Веру, его жену, я согласилась на это предложение с удовольствием.

С Верой Семеновной мы были знакомы очень давно, и она искренне нам обрадовалась. У Серебряных было две комнатки — целый отдельный дом. Мальчики ходили в школу: Даня в 7-й и Витя в 9-й класс. С ними жил еще инженер-конструктор Бабаджан.

Вечер прошел чудесно. Впервые после Одессы мы были со своими близкими людьми. Каждому было что рассказать, чем поделиться, каждый прошел свой трудный путь по военным дорогам, пока попал сюда. Жутко было представить себе, как мы далеко от Одессы и что там сейчас. У Самуила Исааковича там остались родители, и он очень за них переживал.

На следующий день Роберт еще к работе не приступил, он хотел раньше устроить жилье. На заводе ему дали несколько адресов. Отдельных комнат уже не было. Наконец мы подыскали подходящую квартиру в Пионерском переулке. Это была маленькая саманная изба с плоской крышей. На улицу окон не было. Три маленьких окошечка выходили на огород, а одно во двор. В избе была всего одна комната, разделенная русской печкой. В сенях лежал в углу уголь. Везде было чисто. Хозяин с первых дней войны был на фронте. Кроме хозяйки, которая работала санитаркой в вокзальном медпункте, был еще школьник — одиннадцатилетний Коля и трехлетняя Лида, посещавшая детсад. Хозяйка была приветливая, в избе чисто и уютно.

Роберт приступил к работе. Мне Рыбин предложил должность управделами завода.

Через неделю после приезда мы получили сразу два письма от Олега. Одно пересланное из Челябинска, а другое прямо из училища. Последнее было в стихах. Он учился, настроение было бодрое. Мы радовались каждой его строчке и по многу раз вслух и про себя перечитывали письма и складывали их по порядку в папку.

Тут в феврале мы впервые в жизни узнали, что такое буран, когда ветер, который сшибает с ног сильных мужчин, подымает снег и кружит его в разных направлениях. Целый день гудел завод и звонили в большой колокол. От строения до строения протягивали канаты. Одесситы боялись уходить с завода и там ночевали. Буран продолжался три, пять, а иногда семь дней. Роберт героически путешествовал в такую даль. Правда, через степь они всегда шли большой группой, держась за руки. В городке было идти уже легче. Я помню, когда мне тоже приходилось ходить в такую погоду в последующие годы. Иногда так захватывало дух, что приходилось стучаться в какую-нибудь избу и проситься погреться.

Снега в эту зиму было особенно много. Избы засыпаны до крыш. В переулках после бурана дорога напоминала американские горки. Утром, чтобы пойти на работу, приходилось себя откапывать.

— Ты представляешь себе, что эти массы снега должны растаять, сколько будет воды, — говорил Роберт, — мы в чем тогда будем ходить?

Его это все время волновало, а я старалась об этом не думать. Я целый день была очень занята. Приходила на работу вместе с Робертом. В заводоуправлении было тепло, можно было работать в одном платье. В письменном столе у меня лежали туфли, которые я носила днем. Вечером начинали поступать сводки из цехов. Рыбин говорил с Москвой, после этого появлялись шифрованные телеграммы. Печатала машинистка, которая работала ночью. Мой рабочий день продолжался. Наконец, часа в два ночи начальство уезжало, а мне подавали сани, и я везла телеграммы на почту. Телеграфистка всегда говорила, что наш завод самый последний посетитель. Домой я попадала в три—четыре часа утра, а в восемь надо было вставать, чтобы не опоздать на работу.

Я работала с подъемом, была в курсе жизни завода, целый день, как белка в колесе. Ходили мы на работу с мужем вместе. Это было единственное время, когда мы могли поговорить, повспоминать, посоветоваться. Возвращаясь домой почти под утро, я заставала всех спящими. Открывала дверь мне всегда мама, и мы с ней беседовали обыкновенно минут пятнадцать-двадцать. Она ночью слушала сводку и рассказывала ее мне. Утешительного было мало. Страшила судьба близких, живших в Ленинграде.

Март заканчивался, и снег стал делаться серым и хрупким. С утра мы бодро шагали в своих громадных валенках по твердой застывшей дороге, а обратно Роберт уже проваливался чуть ли не до колен.

Начался разлив. Улицы превратились в широкие реки. Ходить было не в чем. Кроме валенок, были только полуботинки. Тут могли помочь лишь высокие резиновые сапоги или солдатские непромокаемые. Об этом нечего было и мечтать. Так и шли по «морю, яко по суху» в валенках, которые набухали водой и делались непомерно тяжелыми и холодными.

К концу апреля тропинки просохли и появилась зеленая травка. Особенно было зелено у заводской столовой, и все, выходя после обеда, наслаждались весенним солнцем, травкой и замечательным бездонным небом. Нигде я не видела такого высокого, такого необъятного неба, как над рубцовской степью.

Начались разговоры об огородах, о картошке. Надо было думать о предстоящей зиме. Надежда, что скоро будем в Одессе, растаяла, как алтайский снег. Сводки были далеко не утешительные.

Огород мы получили в двух местах: пять соток прямо против завода, а пять над Алеем.

Картошку садили все вчетвером. Нам для этого дали, как и всем, выходной день. Как радовался Роберт этому огороду, какие возлагал на него надежды. Посадили, кроме картошки, еще тыкву и фасоль. Мы еще с ним пололи этот огород, но собирали уже вдвоем с Таней. Шестнадцатого июня сорок второго года у него были парализованы правая сторона тела и речь.

На всю жизнь запомнилось мне погожее раннее утро шестнадцатого июня. В это утро у нас было очень хорошее настроение. Накануне получили бодрое письмо от Олега и письма от своих ленинградцев.

Мы шли под руку по чудесной степи под роскошным голубым шатром. Зашли полюбоваться на свой огород. Обнаружили, что появились росточки лука. Значит, в воскресенье едим салат. Роберт пустился философствовать, анализировать. Вывод был такой, что ни одна пара из наших одесситов не живет так дружно, как мы.

— Мы с тобой, как рыба с водой, — сказал он и поцеловал мне руку.

Ничто в это чудесное утро не предвещало несчастья. Мы вошли в заводоуправление и разошлись по своим комнатам. Целый день мы не виделись. А ночью случилось непоправимое. Утренний разговор шестнадцатого июня оказался нашим последним. Теперь уже я одна отвечала за Таню, маму и за больного беспомощного мужа. Обстановка была самая тяжелая. Чужое место, чужие люди, ничего абсолютно нет.

Потом нашлись близкие, душевные люди, и я нашла себя на заводе и, хоть было сильно тяжело, поддерживала свою семью и в сорок шестом году привезла в Одессу Таню и маму, но в первые дни я не то, что растерялась — испугалась, когда вдруг увидела себя со стороны. Расписаться в своем бессилии перед мамой и Таней, которые надеялись теперь только на меня, я не имела права. Они и так были совершенно убиты горем. Надо было взять себя в руки, и я взяла.

Роберт всегда говорил, что с горем надо переночевать, и тогда оно становится домашним. Много ночей мне пришлось переночевать со своим горем, пока я его осознала и освоила. Много мне в этом помог заводской врач, одессит Евгений Львович Клистер. Он организовал консилиум с двумя врачами-невропатологами из находившегося в Рубцовске военного госпиталя, и они все трое дали мне понять, что положение безнадежное. Они вели разговор при мне во дворике у нашего дома. Роберт был без сознания. Они нарисовали картину будущего возможного облегчения, но выздоровления быть не могло. Я поняла, что муж погиб, и моя задача — дать возможность ему дожить остаток дней, сколько ему положено; должна вырастить Таню и дать ей образование; дождаться Олега с фронта. Последнее было нужнее жизни.

Мне тогда было сорок три, а мужу сорок восемь лет.

Иногда мне было невыносимо тяжело, нужно было поплакать, и я уходила одна на огород и там плакала, сколько хотела.

Я по-прежнему очень много времени отдавала заводу. Муж лежал. Он не двигал правой рукой и ногой и не говорил. Его состояние улучшилось, он нас узнавал, улыбался какой-то растерянной, детской улыбкой. Хотелось верить, что он все понимает, как раньше, хотя Клистер уверял, что память потеряна, и доказывал это тем, что он не умеет читать и считать. Это действительно было так, но, повторяю, верить в это не хотелось, и мы обращались с ним как с прежним Робертом. Все ему рассказывали, всем делились, читали ему письма. Письма Олега он всегда брал у меня из рук и целовал. Значит, знал, чьи это письма.

У него было еще одно: он не хотел есть ничего такого, чего не ели мы, он, как всегда, любил всем делиться по справедливости, и если было мало чего-нибудь, то совсем не брал и успокаивался только тогда, когда я отдавала Тане.

Помню, как он радовался, когда я или Таня приходили домой, как целовал нам руки.

К концу лета меня перевели на другую работу — назначили экономистом цехов главного механика и главного энергетика. Так я перестала быть служащей, а стала ИТР, что прибавило мне на двести граммов хлеба в день и увеличило продуктовый паек. Продуктовые карточки, хоть редко, но отоваривались.

Время шло. Я уже привыкла бороться одна. Добилась того, что мне завод построил плиту с полугрубком, вырыли подполье для картошки.

Урожай был хороший. Мы собрали самый лучший урожай за все годы, что прожили в Рубцовске. Тыквы мы сняли по десять-двенадцать килограммов, и они еще долго лежали на плоской крыше нашей саманушки.

С октября Роберта перевели в первую группу инвалидов, дали ему пенсию двести сорок рублей и карточку на двести граммов хлеба. Мама получала столько же хлеба. Таня тоже. Я — восемьсот. Итого на четверых человек килограмм четыреста граммов. Картошка быстро таяла.

Запомнилась мне холодная декабрьская ночь. В этот день я с большим трудом привезла себе центнер угля, и мы на радостях докрасна раскалили плиту. В избе было тепло и парно. В чугуне кипела картошка, а в духовке на сковородке жарился зеленый кофе. Зашла хозяйка и сказала, что на полу в сенях нашли телеграмму для нас.

— Верно, телеграфист стучал, да бабушка не услышала, он и бросил в щель, — сказал она.

Телеграмма была от Олега из Ташкента. Он сообщал, что выпущен лейтенантом, едет в Тбилиси. Я не знала, радоваться мне или огорчаться. Сразу казалось, что от Тбилиси до фронта далеко, хотя немцы уже были на Кавказе. Скоро из Ташкента пришла бодрая открытка, из которой стало ясно, что он едет в действующую часть на Кавказский фронт.

Теперь уже я знала, что мальчик воюет.

С победой под Сталинградом и на нашей улице начались праздники. Сначала редкие, а потом все чаще и чаще, и настроение стало лучше.

Все наперебой читали «Правду», где описывалось, как через Красную площадь прошло пятьдесят, если не ошибаюсь, тысяч гитлеровцев, взятых в плен под Сталинградом. Впереди колонны шли Паулюс и все генералы. Гитлер объявил в Германии трехдневный траур. Это был второй провал хвастливой лжи Геббельса — ведь тот высчитал, в котором часу будет подан в Москве завтрак гитлеровцам в октябре сорок первого года, и сообщил по радио о падении Сталинграда.

Олег уже был ранен, лежал в госпиталях, но всегда в письмах темнил, писал, что был на отдыхе, в санатории, и правду, и то не всегда, я узнавала постфактум.

Роберт окреп, он начал садиться. Если бы не было так голодно, возможно, он бы начал вставать, но с питанием было очень туго.

На завод со всех сторон стекались одесситы. Легче было на своем заводе, среди своих. Завод, несмотря на огромные материальные трудности, перебои с транспортом и т. д., рос, как былинный богатырь. Людей работало много эвакуированных из разных мест, были и местные, главным образом рабочие, но основное ядро составляли одесситы, и завод Алтайсельмаш считался одесским, также, как выросший на другом конце Рубцовска из эвакуированного Харьковского тракторного завода АТЗ был харьковским заводом.

Так эти два завода и остались там поныне и положили начало новому промышленному центру.

Кончался сорок третий год. Наша армия начала возвращать потерянное. Олег был в войсках 3-го Украинского фронта, который приближался к Днепру. Писал Олег регулярно и всегда намеками давал понять, где он, хотя бы приблизительно. Помню, как вечером шестого ноября сорок третьего года сообщили, что освобожден Киев.

Олег специальным письмом поздравил меня с освобождением моей родины. Это было отрадно. Все говорили, что до Одессы сутки езды. На войне это время удлинилось до пяти месяцев.

Новый, сорок четвертый год, мы встречали с большими надеждами. Наступление развивалось успешно. Блокада Ленинграда прорвана. Планы Гитлера провалились один за другим.

А похоронные все шли и шли. Всюду были семьи погибших. В каждом доме кого-нибудь теряли, и все жили под вечным страхом получения этой небольшой бумажки, которая несла огромное горе. Много ночей я не спала, все хотелось узнать, где Олег, что с ним. Ведь последнее письмо написано месяц назад. Еще хуже стало, когда я прочла в «Правде» подвальную статью: «Сапер ошибается один раз». Это как раз говорилось о труде минера-разведчика, который идет вперед первым и отступает последним. Это была специальность Олега, сущность которой до сих пор я себе не представляла как следует.

Через дней десять после Нового года Роберт сидел вместе с нами, смеялся, всех целовал, и я уже почти верила в то, что увезу его в Одессу и буду лечить в Свердловске, как вдруг ему сразу стало хуже. Он уже не садился, не оборачивался на голос, отказывался от еды. Клистер констатировал новый спазм мозговых сосудов. Он взял меня под руку, и мы вышли в сени.

— Это начало конца. Держитесь так, как держались до сих пор.

Услышать это было страшно. Девятнадцать месяцев, которые должны были приготовить меня к этому страшному, неизбежному, куда-то исчезли. Мне казалось, что он заболел только сейчас. Я, верно, долго стояла в сенях.

Шли дни. Роберт лежал, тяжело дыша. Он ни на что не реагировал и не принимал пищу. Я ходила на завод, и меня отсылали домой. Я вспоминаю, что будто не чувствовала себя. Меня тогда, верно, можно было резать без наркоза.

Двадцать второго января сорок четвертого года, в восемь часов по местному времени, Роберт скончался.

Двадцать четвертого мы схоронили его в колхозе «Чайка». Завод сделал и дал все, что было нужно и возможно в то время.

Олег получил известие о смерти отца во время боя и, как он мне потом рассказывал, ничего не понял, спрятал письмо и только на другой день понял, какое известие он получил

Так тяжело начавшийся для нашей семьи год продолжался. Олег участвовал в наступлении. Его письма теперь напоминали корреспонденции с фронта. Их все читали. Даже малознакомые люди подходили ко мне и просили дать прочесть письмо сына. Некоторые из писем перепечатывали и помещали в стенгазету.

Все следили за сводками с фронта теперь особенно напряженно. Названия освобожденных населенных пунктов говорили о том, что бои идут совсем близко от Одессы.

Десятого апреля в нашем театре был пушкинский вечер с участием каких-то приезжих артистов. Начинался он в семь часов вечера, и я посоветовала Тане с девочками туда сходить.

Вдруг на улице поднялся шум. Кто-то кричал.

В это время в комнату влетела возбужденная Таня. Она бежала из театра, чтобы поделиться с нами радостной вестью, а мы уже знали. Таня рассказала, что во время действия, в восемь часов, какой-то артист в костюме и гриме выскочил на сцену, расталкивая товарищей, подбежал к рампе и закричал:

— Наша армия освободила Одессу!

В зале, где почти все зрители были одесситы, поднялся невероятный шум, все вскочили с мест, кто плакал, кто смеялся.

Всем захотелось поделиться радостью с домашними. Зал опустел.

В эту ночь наш телеграф выдержал штурм. Все одесситы стремились сообщить оставшимся в Одессе близким свой адрес, чтобы получить ответ. Первой ласточкой из Одессы на заводе было письмо от Олега, написанное одиннадцатого апреля. Мечта его сбылась.

С его письмом носился весь завод. Там были слова о страшной судьбе, постигшей еврейское население. Положение действительно было тяжелое. Наши эвакуированные евреи или совсем не получили ответа, или отвечал управдом, сообщая о гибели близких. Даже страшно перечислить товарищей, у которых погибли родные, и близкие. Их было очень много.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Еще больше года длилась эта кровопролитная война. Еще многие и на фронте и в тылу не дождались ее конца.

Лето сорок четвертого года оказалось последним летом войны. Почти вся отечественная территория была освобождена.

Наши воевали уже на Западе.

Наши войска крепко держали инициативу в своих руках и победоносно продвигались вперед.

Теперь почти каждую ночь в четыре часа (в Москве - двенадцать) нас будило радио. Все новые и новые города освобождали наши доблестные войска, полки и части получали благодарности и награды, и всегда провозглашалась вечная слава павшим. Кто слышал во время войны эти ночные приказы, никогда не забудет, что переживал в те минуты. Каждое утро, придя на работу, я сообщала товарищам об услышанном.

Теперь сообщения были радостные, не то, что в сорок втором. Москва салютовала войскам-победителям.

Снег дружно таял. Весна, как наша армия, наступала широким фронтом.

Готовились к первомайской демонстрации, к детскому утреннику, клеили кульки для подарков, а каждую ночь, в четыре часа, когда у нас уже было совсем светло, звучал замечательный голос Левитана, сообщавший про все новые и новые победы наших войск. Берлин был совсем близко. Была близка победа. Наконец, второго мая пал Берлин. Красное знамя развевалось над рейхстагом, но бои еще шли в самом городе. Агонизировала столица Германии, логово фашизма. Сообщалось все о новых жертвах, о неслыханных зверствах Гитлера и его своры. По распоряжению Гитлера затоплено берлинское метро, где укрывались от снарядов женщины, дети, старики, жители Берлина.

Все напряженно ждали конца войны.

Наконец, в ночь на восьмое мая 1945 года прозвучал долгожданный приказ.

В Берлине Германия подписала безоговорочную капитуляцию.

Так вот ты какая, долгожданная, глубоко выстраданная Победа.

Победа! Победа! Победа!

Это слово вытесняло из головы все слова, все мысли, и в нем теперь заключался весь мир.

Теплое майское солнце поднималось на безоблачное небо. Ясное солнце Победы, солнце первого мирного дня.

Где Олег, что с ним? Радуется ли он вместе со всеми в этот необыкновенный день? Нет, сегодня надо верить, верить и верить. Нет места тревоге. Земля радуется, небо радуется, радуется весь мир. Звучат прекрасные, бодрые марши. Прав был Роберт, когда говорил:

— Как будут счастливы те, кто доживет до победы. Как будто он знал, что ему это не суждено.

Не сговариваясь, как будто иначе не может быть, мы с Таней выходим из дома. Куда? Конечно, на завод, в свой коллектив. Человеку и в радости и в горе нужны товарищи.

Через Кировскую площадь попадаем на Красную улицу. Еще нет пяти часов, прохладно, но площадь полна народа, а по Красной сплошным потоком люди движутся на завод.

Все целуются, поздравляют друг друга, плачут.

Хочется обнять всех и каждого. Все вдруг стали родными и близкими.

Завод — как огромный улей. В восемь утра гудок сзывает всех на общезаводской митинг. Выступают Кандюк, Рыбин, Каганэ. Многие желают выступить. Говорят женщины и плачут. Плачу и я. Мне горько за Роберта.

Этот день был объявлен нерабочим.

Ликовали все люди, казалось, что ликует сама природа. Такого праздника еще никто никогда не переживал.

Война закончилась. Казалось всем, что навсегда покончено с фашизмом. Легче и спокойнее дышалось. Но, к большому сожалению, скоро этот миф о мире во всем мире рассеялся, как дым.

Наш завод — это уже был огромный, оснащенный, действительно наш завод, выросший на наших глазах — стал переходить на мирную продукцию.

— Перековываем мечи на орала, — шутили все и готовились к выпуску многолемешных прицепных плугов марки «ЗОР».

Появились выходные дни, в которые люди, работавшие без них четыре года, не знали, что делать, куда себя девать, и целый день слонялись как неприкаянные. Страшно тянуло на завод.

От Олега письмо мы получили только через три недели после окончания войны. Пришлось пережить не одну бессонную ночь. Он оставался со своей частью за границей, и было неизвестно, когда получит отпуск и мы встретимся с ним. Не виделись мы уже четыре года.

Соня Кричевская, наша соседка, с которой Олег дружил до войны, училась опять в сельхозинституте, в Одессе. Олег писал, что приедет в отпуск весной сорок шестого года. Весна была не за горами.

В Рубцовске мы прожили до мая сорок шестого года.

Как-то в воскресенье, в конце марта я пошла в завком, где в это время работала. День был холодный и серый, падал снег и таял, не долетая до земли. На заводе было пусто, работала одна смена литейного цеха. Не было никого, и я могла работать на свободе, в тишине. Но не прошло и часа, как раздался телефонный звонок.

«Какая досада, — подумала я, — кто-то узнал, что я пришла, и теперь начнется канитель».

Это звонила управделами.

— Мне сказали, что ты у себя, тут для тебя личная телеграмма, пришли кого-нибудь, — говорила она, а объяснить, в чем дело, не соглашалась.

— Сама прочитаешь, ничего не случилось, все благополучно.

В принесенной уборщицей телеграмме было написано: «Целуем мамочку в день свадьбы. О л е г С о н я».

Сын женился, он был в Одессе — очевидно, на нашей квартире.

Работа кончилась, я побежала домой: хотелось поделиться с мамой и Таней новостью.

После обеда мы с Таней отправились на телеграф и дали поздравительную телеграмму по нашему одесскому адресу, т. к. надеялись, что, если Олег там еще не живет, то бывает.

Через неделю из письма Олега и Сони мы узнали, что они действительно живут в нашей квартире.

Дальше следовали заверения, что Олег приедет за нами в Рубцовск. Можно представить, с каким нетерпением мы ожидали встречи с ним после пяти лет разлуки.

Когда Олег получил все бумаги, комендант не дал разрешения ехать в Алтайский край. Времени отпуска оставалось всего одна неделя.

Выехали мы одни только двадцать восьмого мая и седьмого июня прибыли в Одессу. Олега уже не застали. Он выбыл в свою часть. Но Соня встречала нас на вокзале с гвоздиками.

Грустно было уезжать из Рубцовска, где было прожито четыре тяжелых тревожных года и где мы навсегда оставляли Роберта.

Война окончилась, и началась новая, мирная жизнь.

Надо было все начинать сначала.

С Олегом мы встретились в июне, ровно через пять лет после разлуки.

После войны Наталия Ипполитовна снова работала в Одесском сельскохозяйственном институте, избиралась в районный Совет депутатов трудящихся, активно участвовала в жизни партийной организации.

Таня стала учительницей и уехала с мужем, получившим назначение на Урал. К ним через некоторое время отправилась со старушкой-матерью и Наталия Ипполитовна, начавшая терять зрение.

Нянчила внуков, ходила на встречи с пионерами и комсомольцами соседней школы.

На Урале мы и нашли Наталию Ипполитовну, когда готовился этот сборник.

Олег, прошедший с передовыми частями Советской Армии минером-разведчиком, до озера Балатон в Австрии, перенесший шесть ранений, долго еще служил в инженерных, войсках, на пенсию вышел в звании полковника, вернулся в Одессу, работает в техникуме, у него уже трое внуков.

Фронтовые письма Олега — огромную подшивку — мать и сестра бережно хранят. Есть там и строки, приоткрывающие характер писем Наталии Ипполитовны к сыну:

«...Твои стихи здесь сразу оценили,

Как клич веселый, голос твой звучал —

Они в окопах воинов смешили,

И сам, читая их, я хохотал.

Они пришли ко мне в момент тяжелый,

Свистели пули, миномет стонал,

Но голос матери задорный и веселый

Как будто сразу силы мне придал...»

А ведь это было трудное для Наталии Ипполитовны лето 1944 года.

Тут, пожалуй, пора сказать и о том, как возникли прочитанные вами воспоминания.

Наталия Ипполитовна родилась в 1898 году в Киеве в семье железнодорожника плановика-экономиста Данилова, писавшего стихи, сотрудничавшего в газете «Жизнь и искусство», оставившего воспоминания «Театральный Киев девяностых годов». Наталия Ипполитовна училась в университете в 1919—20 гг., посещала открытую Эренбургом «Мастерскую художественного слова». Здесь тиражом в 20 экземпляров даже был издан сборник лучших ее стихов с предисловием И. Эренбурга. В 1920 году семья переехала в Одессу. Здесь Наталия Ипполитовна завершает учебу, продолжая и литературные занятия. Замужество, работа референтом в Одесском сельскохозяйственном институте, дети не оставляли ей времени для литературы. Правда, читала Наталия Ипполитовна всегда много.

А вот писать...

Ей было 65 лет, когда она полностью потеряла зрение. Сколько людей, претерпев и менее трагичный урон в здоровье, начинают требовать от близких и не близких все новых и новых проявлений сочувствия и заботы... Наталия Ипполитовна, «потеряв свет», стала заново учиться всему, что умела, что любила...

Через несколько лет заехали к ним в гости старые друзья. Как и в давние годы, оживленно разговаривая, Наталия Ипполитовна уверенно двигалась по квартире, подавала гостям блюда, заходила на кухню, чтобы проследить за готовящимися.

— А правда, незаметно, что я уже совсем не вижу? - Она поднялась, вынула из ящика стола какую-то рамку с двигающимися в ней палочками:

— Я даже пишу — тут один врач изобрел: строчки через щелку напишешь и перекладываешь очередную палочку, можно следующую писать. Я больше ночами пишу. А зять расшифровывает потом, перепечатывает на машинке, когда время есть. Вы же знаете, как я любила читать! А теперь что осталось делать — пришлось самой писать.

Можно бы и поверить в это лукавое «пришлось». Только ясно было и другое: осознала Наталия Ипполитовна, что больше откладывать нельзя, нельзя, чтобы все увиденное за большую трудную жизнь, пережитое, передуманное, тысячи раз перемотанное в «киноленте», оставалось только в ней...

И еще было в этом, конечно, и то человеческое достоинство, которое под ударами судьбы делает человека лишь прочнее: «...Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат».

Из-за этого самого достоинства, видимо, и не пыталась Наталия Ипполитовна публиковать написанное:

— Что вы! В таком виде? Ведь даже просто письмо люди пишут — обязательно перечитывают, исправляют неудачные места...

У нее-то такой возможности уже не было. Радовалась тому, что четверо внуков, а потом и пятеро правнуков смогут прочесть.

Воспоминания Наталии Ипполитовны приведены здесь с большими сокращениями.